Как Вилли Токарев пел военные песни

"По паспорту мне 84 года, а мой биологический возраст где-то 35-40. Я могу делать все то, что делал тогда. У меня нет планов, но я настолько уверен в своем здоровье, в своем видении будущего, что меня это совсем не волнует, сколько мне лет. Как мне цыганка нагадала: я буду жить 120 лет", - не так давно говорил наверное самый харизматичный шансонье Вилли Токарев.

Хуторской парень из Адыгеи начал свой витиеватый жизненный путь с того, что пошёл работать кочегаром на корабле (как Цой, только круче). Затем служба в армии и получение среднего музыкального образования. Освоив контрабас и увлекшись джазом, Вилли примкнул к ансамблю Анатолия Кролла, а затем и к Давиду Голощекину — руководителю оркестра Ленинградского радио и телевидения.

Вилли всегда тяготел к джазовой музыке, даже когда джаз не слишком поощрялся официально. Друзья рассказывали, что певец доставал записи Дюка Эллингтона и Нэт Кинг Коула, а также записывал пластинки сам.

Когда певец эмигрировал в США, пришлось на время забыть о творчестве и поработать курьером, уборщиком, рабочим, почтальоном, уличным музыкантом, ну и таксистом, конечно же ("Там человеком был, а здесь я стал таксистом"). Интересно, из исполнителей шансона у кого-то ещё есть такая же увесистая трудовая книжка?

Поняв местную публику и язык, Вилли начал предлагать песни в разные музыкальные компании, но никто не видел в русском певце потенциала. Поэтому продуманный еврей сделал упор на русскоязычных иммигрантах, записав очаровательную пластинку "А жизнь — она всегда прекрасна", которая осталась незамеченной, зато "В шумном балагане" уже разлетелась благодаря еврейскому Брайтон-бич. Песни "Нью-Йоркский таксист" и "Небоскребы, небоскребы" произвели фурор не только в Америке, но и на родине, где диски Вилли было сложно найти.

На следующей вехе я сбавлю темп. Вилли Токарев триумфально возвращается на родину. Десятки концертов по всему Советскому Союз проходят с оглушительным успехом. Вилли – суперзвезда. "Почётный еврей Брайтона" сделал ход конём и вернулся в свою страну в дамках.

Тут хотелось бы вспомнить один важный эпизод, который, может быть, больше, чем все пятьдесят альбомов Вилли Токарева. Эпизод, где мы можем разглядеть настоящего и чуткого человека, который любил народ и жалел его.

У писателя Эдуарда Лимонова в книге "Иностранец в смутное время" есть сцена, где Токарев в 89-м году, когда советские ценности и история оплеваны и забыты, вдруг начинает петь советские военные песни. И народ вдруг вспоминает, какой он народ.

Оцените.

"Во втором отделении американский певец завоевал сердце Индианы и всего населения зала. "Я хочу вам напеть популярные песни страны, где я родился, ваши, незаслуженно забытые советские песни. Хочется начать с песни о Москве…

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля…

Холодок бежит за ворот.
Шум на улицах слышней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей…

Певец скрылся за черными ящиками усилителей, чтобы выйти из-за них уже с другой песней. Он вышел в зал с суровой мелодией Великой Отечественной войны:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.

Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война…

Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный шнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив, — заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.

А он укорял их памятью. Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…

…Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым.

Ах, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая.
Ах, помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела…

Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их "Землянку":

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет в той избушке гармонь
Про улыбку твою и глаза…

…Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…

"Молодец, Вилька!" — кричал вцепившись сзади в шею Индианы Соленов. "Ты понял весь позор их! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славные песни. Его историю. Гордые и сильные песни. Вот до чего они дошли! Ты понял, как он их сейчас взял за яйца, зацепил. Понял?"

Взятые за яйца, они послушно текли за певцом. Метались обеспокоенные молодые люди с лицами полицейских, убеждая народ откатиться и занять свои места. Их задача была противоположна задаче певца, поднявшего их для атаки.

Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Если б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера…

Стойкий иноземец, бесчувственный чужой Индиана сопротивлялся течению влаги из глаз. Но глаза так немилосердно щипало и жгло, что пара слезинок все же преодолела железный занавес. Ругаясь сквозь сжатые челюсти, он вынужден был констатировать, что принадлежит, все еще принадлежит, к этому народу. "Да, ОН-таки прочно взял ИХ за яйца", — сказал он, обернувшись к Соленову".

И тут Вилли Токарев буквально взлетает над всем этим быдловатым шансончиком, над всеми этими эмигрантскими лириками и блатачами с распальцовкой наперевес. И тут понимаешь, что даже его фриковатые жлобиады - "Рыбацкая", "Тётя Хая" и пр., на самом деле сделаны без всякого высокомерия и презрения.

И возможно всё не зря. И все эти унизительные работы, и вся эта Америка сквозь лобовое окно такси. И эти местечковые еврейско-эмигрантские куплеты, которые нечаянно вознесли его на самую вершину хайпа, чтобы затем он мог приехать в СССР к своим и кое-что им напомнить.

Вилли Токарев крутой. А небоскрёбы со временем всегда становятся немного выше.