Бродский как персонаж. Биография продолжается

Иосифу Бродскому – 80 лет, и восклицать о том, как вполне мог бы дожить и сколько всего написать о временах и делах наших скорбных и разных, мне кажется лишним и нелепым. Интереснее другое.

Анна Ахматова, когда говорила: "Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он нарочно кого-то нанял", – имела в виду конкретный сюжет с арестом, судом за тунеядство и северной ссылкой. Но, как часто у больших поэтов, высказывание по поводу оказалось пророческим: биографию "рыжему" продолжали делать, – и когда он облысел, поседел и сделался поэтом-лауреатом всего, включая Нобеля, и процесс отнюдь не прервался по достижении конечного, казалось бы, пункта "Смерть". Он и сегодня идет не сбавляя оборотов.

Сразу оговорюсь: речь не о бесчисленных мемуарах, о них и говорить нет смысла, достаточно вспомнить сохраняющую актуальность и через два десятилетия с хвостиком после написания статью Виктора Леонидовича Топорова "Похороны Гулливера в стране лилипутов". А вот тексты, в которых Бродский по-прежнему жив, страстен, огромен, вызываем на виртуальный поединок для побивания реальными камнями (другой вопрос – насколько получается), где продолжается биография, они-то больше всего сегодня интересны и принципиальны. Снова оговорка: эти заметки можно воспринимать как рекомендацию – что в наших карантинных обстоятельствах может быть увлекательнее, чем чтение Бродского и о Бродском?

Получается: Иосиф Александрович "нанял" соприродных ему по масштабу авторов – Александра Солженицына и Эдуарда Лимонова, идеологов и писателей. Однако анализа в их суждениях о Бродском мало, больше, как сказал бы Юрий Олеша, "заговора чувств".

Как известно, Александр Исаевич довольно назойливо пенял Иосифу Александровичу на то, что тот "не досидел".

Дескать, размотал бы Бродский, молодой еще и здоровый, ссыльную свою пятерку целиком, всем было бы только лучше. И поэзии Бродского, и его судьбе, и вообще так правильней.

Здесь, конечно, не ревность к чужой, оказавшейся якобы слишком легкой, неволе, не арестантская этика, восходящая к романтизированным представлениям интеллигентов о "воровском законе". "А как сел, до звонка и сиди". Не апология страдания в достоевских категориях – более никому из своих персонажей, коллег, оппонентов Александр Исаевич подобного страдания "в отмеренных сроках" не рекомендовал.

Это чистая дедовщина. Мы, дескать, и не так в свое время шуршали, теперь и вам полетать велено. Видимо, по мнению Солженицына, Бродский перешел в старослужащие русской литературы ускоренным, шулерским способом. А оно "не положено".

На этом суровом фоне иронические замечания Лимонова о том, что еще в богемной молодости Иосиф был "лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить", попытка определить его как "поэта-бухгалтера", но и признание – дорогого стоящее у Эдуарда Вениаминовича – дескать, некоторые стихи Бродского он хотел бы написать сам (забавно, что это некрологи – "На смерть друга", "На смерть Жукова", а Лимонов в подобном ремесле достиг значительных высот – и в объеме, и в качестве) – выглядят прямо-таки товарищеским приветом в Вечность.

Вообще, преобладающий тон разбросанных там и сям высказываний Лимонова о Бродском, как и очерка в первой "Книге Мертвых" – снисходительно-дружественный, признательности за сложившийся, пусть в основном на удаленке, бизнес общей судьбы.

Сергей Довлатов наградил Бродского (при жизни) фольклорным статусом. Конечно, он не ставил творческой задачей возведение анекдота до степеней известных, до высокой литературы. Пусть подобной версией утешаются снобы, полагающие будто они-то Довлатова давно переросли. А Сергей Донатович претендовал на большее – с одной стороны, травестирование серьезных национальных жанров (производственного и каторжного романов, семейной саги, пасторальной хроники) и канонов (в большом русском романе рано или поздно должен включаться конвейер смертей, а у Довлатова еще никто всерьез и надолго не умирал). С другой – он пытался оснастить ледокол русской литературы свежими характерами и новыми типажами.

Вот популярные и, кажется, вполне застольные байки о Бродском. С ушедшим в народ "Если Евтушенко против колхозов, то я – за". Или советом молодого Иосифа приятелю тех лет Найману почаще открывать словарь на букве "А" и статье "Астроумие".

Но вот что любопытно. Довлатовский Бродский (т. е. "Бродский") – редчайший экземпляр чудаковатого гения-парадоксалиста, очень чуткого к вопросам этики, пребывающего в твердом и неизменном авторитете, – природа которого не сословная и групповая, а как бы метафизическая. Но и мафиозный душок тоже ощущается.

Если угодно, Довлатов предлагает нашему литературоцентричному сознанию тип русского Альберта Эйнштейна. Или модернового и приблатненного Льва Толстого.

Проблема, однако, в том, что Сергей Донатович – человек глубоко советский, – во многих смыслах, и в лучшем тоже. Потому в его "Бродском" есть, конечно, и Эйнштейн, и Толстой, и сам Иосиф Александрович, но больше всего Владимира Ильича Ленина. Не из лубочной ленинианы, понятно, а частью – из знаменитого мемуара Горького, частью – из кино, "Синей тетради" Льва Кулиджанова и полуавангардистских поздних работ Сергея Юткевича, названия которых тоже сделались мемами – "Ленин в Польше" и "Ленин в Париже".

Дмитрий Быков, в последние годы, как известно, взявшийся Бродского и Довлатова разоблачать, в эссе 1997 года "Как я не встретился с Бродским" ходил по довлатовскому азимуту. Вот он мечтает о встрече, конструирует ее, над собой, а не Бродским иронизируя: "...а на прощание сказал: "В России, Дима, три поэта: Рейн, Кушнер и вы". И потирая руки, засмеялся, довольный".

Тут Дмитрий Львович, сознательно или подсознательно, цитирует как раз Горького о Ленине, причем по довлатовской модели.

Впрочем, случай Быкова особый. Вот характерные цитаты из того самого эссе о не-встрече.

"Я очень мечтал почитать Бродскому".

"…Я очень любил его…"

"…У меня была подспудная, постыдная и несбыточная мечта хоть издали поглядеть на человека, написавшего “Пока ты была со мною, я знал, что я существую”".

"…гениальное “На смерть Жукова”", и т. д.

А теперь рекомендую посмотреть всё, что писал и говорил Дмитрий Львович о Бродском начиная с 2014-15 гг., особо характерна лекция "Бродский как поэт русского мира" в разных ее вариациях и очерк об Иосифе Александровиче из книжки "Шестидесятники".

"Как только Бродский стал любимым поэтом национал-имперцев, как только газета "Известия" признала Бродского главным поэтом русского мира, я, наконец, стал понимать, что меня всегда в нем отталкивало".

"…Именно Бродский написал стихотворение на независимость Украины. Одно из худших стихотворений на русском языке, которое появилось в 90-е годы".

"Бродский перестал быть поэтом либералов (…) Бродский — замечательный выразитель довольно гнусных чувств – зависти, ненависти, мстительности, принадлежности к какой-то большой корпорации, к народу… А с чувствами благородными у него не очень хорошо".

"Бродский написал "На смерть Жукова" — стихи абсолютно советские; стихи, о которых Никита Елисеев (…) совершенно правильно пишет, что они органично смотрелись бы в “Правде”".

Здесь я, наконец, прерву Дмитрия Львовича, чтобы напомнить ему: о газете "Правда" первым сказал не Никита Елисеев, а сам Иосиф Александрович в беседе с Соломоном Волковым, т. е. он не видел в этом ничего уничижительного, а ровно наоборот… А читателям посоветую почитать быковский разбор стихотворения "На смерть Жукова", поразительно плоский и неумный, где он пытается побить Бродского, стыдно сказать, авторитетом Виктора Суворова (Резуна) – перебежчика, автора многократно разоблаченных неаппетиных превдоисторических опусов.

К Дмитрию Львовичу, собственно, никаких вопросов. Два десятилетия (пусть и без малого) – достаточный срок, чтобы поменять не только взгляды и убеждения, но даже этический инстинкт. А тут еще террор слишком знакомой среды, заставляющий в поту и одышке обгонять либеральный паровоз…

Удивительно, что Быков всё про себя нынешнего понимал еще в эссе 1997 года:

"…слаб человек – и, храня объективное молчание, в душе я всегда присоединялся бы к хору посредственностей, утверждающих, что рыжий исписался и вообще его как поэта больше нет, а может, и не было, что он скучный, холодный, вместо метафор у него – дефиниции, а вместо эмоций – констатации". Действительно, угадано, кроме разве что "объективного молчания".

Другие представители творческой интеллигенции были не столь радикальны, как Быков, и потому возмущенно встретили ЖЗЛ-биографию Бродского авторства Владимира Бондаренко (вышедшую в 2015 г.), где он подробно аргументирует столь ненавистные Быкову "имперскость" и "русскость" Бродского. Вот показательный, с отсылом к Пушкину, финал из рецензии Анны Наринской: "Так что нечего твердить: он патриот, как мы, он имперец, как мы. Врете, подлецы: он и патриот, и имперец – не так, как вы, – иначе. И вашему "русскому миру" его не поймать".

То есть русский мир, видимо, должен выглядеть чем-то средним между раколовкой и черной дырой.

Но тут любопытнее другое. Анна Наринская, уничтожая ЖЗЛовскую книжку Владимира Бондаренко, ни словом не упоминает о литературной биографии авторства Льва Лосева, выходившей в свое время в той же ЖЗЛ-серии.

А ведь параллель очевидна, в общем, в русле подобной полемики более чем напрашивается. Однако дело в том, что Лосев, на свой академический, деликатный и чуть ироничный манер, в ряде позиций проговаривает те же вещи и явления, что и Бондаренко. А уж в координатах "русского мира" он — вспомним его оригинальную лирику – прекрасно ориентировался.

…Констатируя – какая биография продолжается, вновь помянем Анну Андреевну и продолжим мысль – "нанял", наверное, не Бродский, скорее, "наняли" его, и одна из целей – напряженный поиск истин и ценностей в стране, возможно, наиболее к этому расположенной.